Неточные совпадения
Но смысл
закона был ясен, и откупщик на другой же
день явился к градоначальнику.
Закон был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой
день, идя на базар, глуповцы подняли с полу бумажки и прочитали следующее...
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался
делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников
законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что
закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
— Я даже изобразить сего не в состоянии, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — обращался он к купчихе Распоповой, — что бы я такое наделал и как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя по одному
закону в
день издавать предоставлено было!
Хотя же в Российской Державе
законами изобильно, но все таковые по разным
делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что большая их часть в бывшие пожары сгорела.
Но, с другой стороны, не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные
дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания
законов свободными?
— Насколько обещанное возможно. Vous professez d’être un libre penseur. [Ты слывешь человеком свободомыслящим.] Но я, как человек верующий, не могу в таком важном
деле поступить противно христианскому
закону.
Когда
дело дошло до коренного и органического
закона, противник вскочил и начал возражать.
Губернский предводитель, в руках которого по
закону находилось столько важных общественных
дел, — и опеки (те самые, от которых страдал теперь Левин), и дворянские огромные суммы, и гимназии женская, мужская и военная, и народное образование по новому положению, и наконец земство, — губернский предводитель Снетков был человек старого дворянского склада, проживший огромное состояние, добрый человек, честный в своем роде, но совершенно не понимавший потребностей нового времени.
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских
законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня
дело священное,
закон — я немею пред
законом.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по
законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного
дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных
дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию,
закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые
дни?
Что
день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы
закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и
день забот,
Благословен и тьмы приход!
И я, в
закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства
разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших
днейЗа нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой
закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие
дни?
— Хоть оно и не в
законе, чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да
дело не так было, так нужно сказать.
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все
дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать
закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать
закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
— Тоже не будет толку. Мужики
закона не понимают, привыкли беззаконно жить. И напрасно Ногайцев беспокоил вас, ей-богу, напрасно! Сами судите, что значит — мириться? Это значит — продажа интереса. Вы, Клим Иванович, препоручите это
дело мне да куму, мы найдем средство мира.
Первый
день прошел довольно быстро, второй оказался длиннее, но короче третьего, и так, нарушая
законы движения земли вокруг солнца,
дни становились все длиннее, каждый
день усиливал бессмысленную скуку, обнажал пустоту в душе и, в пустоте, — обиду, которая хотя и возрастала
день ото
дня, но побороть скуку не могла.
И составили себе
законы несправедливые, посредством которых до сего
дня защищают свое хищничество, действуя насилием и злобою».
— Коренной сибиряк более примитивен, более серьезно и успешно занят
делом самоутверждения в жизни. Толстовцы и всякие кающиеся и вообще болтуны там — не водятся. Там понимают, что ежели основной
закон бытия — борьба, так всякое я имеет право на бесстыдство и жестокость.
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков
закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался с минуту за дверью.
— Закон-с, — сказал он, — мое
дело сторона: я только соблюдая интересы сестры, а какие деньги брали Илья Ильич, мне неизвестно.
— Погоди, дай еще подумать. Да, тут нечего уничтожить, тут
закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому, что ты нужен; без тебя неловко. А то, видит Бог, не сказал бы; не такое
дело, чтоб другая душа знала.
А если до сих пор эти
законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего
дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
— Это вы так судите, но
закон судит иначе. Жена у него тоже счеты предъявляла и жаловалась суду, и он у нее не значится… Он, черт его знает, он всем нам надоел, — и зачем вы ему деньги давали! Когда он в Петербурге бывает — он прописывается где-то в меблированных комнатах, но там не живет. А если вы думаете, что мы его защищаем или нам его жалко, то вы очень ошибаетесь: ищите его, поймайте, — это ваше
дело, — тогда ему «вручат».
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне
закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было
дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
— Будь уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, — ответил он, вдруг приняв удивительно серьезную мину, — он стар, конечно, но жениться может, по всем
законам и обычаям, а она — тут опять-таки
дело чужой совести, то, что уже я тебе повторял, мой друг.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их
дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем.
Закон!
А осчастливить непременно и чем-нибудь хоть одно существо в своей жизни, но только практически, то есть в самом
деле, я бы поставил заповедью для всякого развитого человека; подобно тому, как я поставил бы в
закон или в повинность каждому мужику посадить хоть одно дерево в своей жизни ввиду обезлесения России; впрочем, одного-то дерева мало будет, можно бы приказать сажать и каждый год по дереву.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел
дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня
закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и
делу конец.
Есть и обратный
закон для идей: идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в
день своего появления.
Дело это теперь решается в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него
закон.
Дело в том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и даже прямо, мог бы быть причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох, которые сообщаются взаимно ради того, что называют теперь шантажом и на что подыскивают теперь в своде
законов определения и наказания.
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно так. До сих пор колония была не что иное, как английская провинция, живущая по
законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели за собою местные неудобства и затруднения в
делах.
Третьего
дня наши ездили в речку и видели там какого-то начальника, который приехал верхом с музыкантами. Его потчевали чаем, хотели подарить сукна, но он, поблагодарив, отказался, сказав, что не смеет принять без разрешения высшего начальства, что у них
законы строги и по этим
законам не должно брать подарков.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их
законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два
дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что вот таким-то
законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого
дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Старик вынул пачку бумаги, тщательно отодрал один листок, высморкался, спрятал бумажку в рукав, потом кротко возразил, что, по японским обычаям, при первом знакомстве разговоры о
делах обыкновенно откладываются, что этого требуют приличия и
законы гостеприимства.
«Всё
дело в том, — думал Нехлюдов, — что люди эти признают
законом то, что не есть
закон, и не признают
законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный
закон, самим Богом написанный в сердцах людей.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла
закона и, кроме того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и самого
дела по существу и вопиющей несправедливости его решения.
— Да, да, это может быть, но Сенат не может рассматривать
дело по существу, — сказал Владимир Васильевич строго, глядя на пепел. — Сенат следит только за правильностью применения
закона и толкования его.
Четвертое
дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое, зачем и откуда взялось это удивительное учреждение, называемое уголовным судом, результатом которого был тот острог, с жителями которого он отчасти ознакомился, и все те места заключения, от Петропавловской крепости до Сахалина, где томились сотни, тысячи жертв этого удивительного для него уголовного
закона.
— Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей… Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных.
Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем
дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
Творческая задача не есть исполнение
закона, не есть
дело божественного фатума.
Жалость, милосердие, любовь есть благодатное
дело свободы, а не принуждающего
закона.
Не далее как
дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого
закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от
закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
И риск в нем вовсе не так велик на самом
деле, как покажется человеку, менее твердому в своих понятиях о
законах жизни, чем он, Кирсанов.
По обыкновению, шел и веселый разговор со множеством воспоминаний, шел и серьезный разговор обо всем на свете: от тогдашних исторических
дел (междоусобная война в Канзасе, предвестница нынешней великой войны Севера с Югом, предвестница еще более великих событий не в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие; в числе немногих — Лопухов, Кирсанов, их приятели) до тогдашнего спора о химических основаниях земледелия по теории Либиха, и о
законах исторического прогресса, без которых не обходился тогда ни один разговор в подобных кружках, и о великой важности различения реальных желаний, которые ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится, да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма, болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных желаний, и о важности этого коренного различения, выставленной тогда антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но родственном.
В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «я не знаю, что это? что же мне думать?» О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер вести
дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять
законы постепенного подготовления.